Думаю, что преподобная Мария мудро совместила в своём подвиге эти два момента. Она и от ситуаций, провоцирующих проявление страстей, в том числе и блудной, ушла, и после ухода борьбы (к её счастью, победоносной) с этими страстями не избежала. А борьба, судя по всему, была лютой - достаточно почитать её житие. Не менее лютой, чем если бы она осталась в миру, среди прямых соблазнов. Борьбы со страстями нигде не миновать - ни в миру, ни в пустыне...

"Спросил авва Зосима: "Неужели без болезней пребыла ты столько лет? И никаких искушений не принимала от внезапных прилогов и соблазнов?" - "Верь мне, авва Зосима, - отвечала преподобная, - 17 лет провела я в этой пустыне, словно с лютыми зверями борясь со своими помыслами... Когда я начинала вкушать пищу, тотчас приходил помысл о мясе и рыбе, к которым я привыкла в Египте. Хотелось мне и вина, потому что я много пила его, когда была в миру. Здесь же, не имея часто простой воды и пищи, я люто страдала от жажды и голода. Терпела я и более сильные бедствия: мной овладевало желание любодейных песен, они будто слышались мне, смущая сердце и слух. Плача и бия себя в грудь, я вспоминала тогда обеты, которые давала, идя в пустыню, пред иконой Святой Богородицы, Поручницы моей, и плакала, моля отогнать терзавшие душу помыслы. Когда в меру молитвы и плача совершалось покаяние, я видела отовсюду мне сиявший Свет, и тогда вместо бури меня обступала великая тишина.
Блудные же помыслы, прости, авва, как исповедаю тебе? Страстный огнь разгорался внутри моего сердца и всю опалял меня, возбуждая похоть. Я же при появлении окаянных помыслов повергалась на землю и словно видела, что предо мной стоит Сама Пресвятая Поручительница и судит меня, преступившую данное обещание. Так не вставала я, лежа ниц день и ночь на земле, пока вновь не совершалось покаяние и меня не окружал тот же блаженный Свет, отгонявший злые смущения и помышления.
Так жила я в этой пустыне первые семнадцать лет. Тьма за тьмой, беда за напастью обстояли меня, грешную. Но с того времени и доныне Богородица, Помощница моя, во всем руководствует мною".

Например, если я не люблю людей, страдаю гордыней, вместо того, чтобы понуждать себя к любви и смиряться, сведу на нет мое общение с людьми, и мне будет казаться издалека, что я уже их люблю, и страсти гордыни у меня нет - ведь некому раздражать меня и гордиться мне не перед кем, на душе спокойно. Примет ли Господь этот путь или осудит за него?

Некий брат, живя в общежительном монастыре и часто побеждаясь гневом, сказал сам себе: "Пойду в пустыню, может быть, там, не имея с кем ссориться, успокоюсь от страсти". Он вышел из монастыря и стал жить один в пустыне. Однажды он наполнил водой сосуд и поставил его на землю. Сосуд внезапно опрокинулся. Во второй раз случилось то же самое. В третий раз кувшин также опрокинулся. Монах, рассердясь, схватил кувшин и ударил о землю. Кувшин разбился. Придя в себя, брат начал размышлять о случившемся и понял, что враг поругался над ним. Тогда он сказал: "Вот! Я - один, однако побежден страстью гнева. Возвращусь в монастырь: видно, везде нужна борьба с самим собой и терпение, в особенности же - помощь Божия". Монах возвратился в свою обитель...

Есть ещё рассказ в одном из древних патериков о том, как некоторый монах, которого многие из братии поносили и смиряли, внешне переносил всё мирно и бестрепетно, ни на кого не сердился, не раздражался, в ответ никого не укорял. Так продолжалось много лет. И однажды, полагая, что это человек, достигший высот духовной жизни, и желая научиться у него этому духу мирности, смирения и кротости, его спросил пожилой старец, один из братии: "Я дожил до седых волос, а такого незлобия до сих пор не приобрёл. Как тебе, молодому, это удаётся?". Ответ был такой: "Собаки лают - чего на них обижаться?". Можно и по такой причине не раздражаться, что считать окружающих нас людей настолько ниже себя, что не замечать их, как лающих собак. Будет ли такая "победа" над раздражением и гордыней благом?